Роттердамский фестиваль: фильмы Ван Вармердама и Анеты Лесниковска.
Голландский кинематограф уже давно не делает ставок на сыр и тюльпаны. В то время как многие кинематографисты из других стран увлечены этническим колоритом, голландцев больше занимают безнациональные, общечеловеческие истории.
Одним из самых ярких событий Роттердамского Фестиваля стал фильм не премьерный, не конкурсный. Специального звания «Золотой фильм» удостоилась картина «Официант» (Ober), которую посмотрело свыше 100 тысяч зрителей — по-голландским меркам, огромный успех. Правда, виновник торжества, режиссер и драматург Алекс ван Вармердам (Van Warmerdam) — знакомый любителям кино, прежде всего, за свой шедевр 1992-го года «Северяне» — на вручение награды не пришел. Он занят постановкой новой пьесы в своем амстердамском театре Оркатер (Orkater), куда я и отправилась с ним на встречу. После просмотра «золотого» фильма Ван Вармердама меня никак не покидало сознание того, что правы, все-таки, современные медиа-философы, и фикция заступила на место реальности. Везде, на улице, на экране телевизора — фикция. Как в маленьком мирке бедного неудачливого Официанта, чью жизнь контролирует время от времени появляющийся в кадре такой же неудачник-сценарист.
— Идея тотального контроля над жизнью героя — чем она была вдохновлена?
— О, идея фильма родилась совершенно иначе. Ведь я всегда ищу такой предмет, писать о котором было бы для меня удовольствием. Идея этого фильма родилась из моего давнего желания сыграть официанта. Фигура официанта сама по себе уже трагикомична. От ребенка никогда не услышишь: «Мама, я хочу, когда выросту, стать официантом». Я повстречал в жизни множество официантов, и из всех из них, возможно, лишь один-два человека самоотверженно, с любовью относились к своей работе. В основном же у официантов наблюдается одна и та же грусть на лице, походка такая медленная, плечи опущенные. Во всем читается одна фраза: «Мое время прошло». Трагикомедия. И я начал писать. Но потом подумал: фильм об официанте? Маловато что-то. Ведь я не собирался ставить глубокую психологическую драму о душевном разладе официанта с жизнью. Я искал чего-то иного. Где-то год спустя я придумал превратить официанта в фикцию, в плод фантазии некого сценариста. Причем сценариста никуда не годного, который посвящает свой сценарий официанту и все думает, в какую бы еще передрягу погрузить своего героя.
— Известно, что вы всегда сначала подбираете актеров, а затем уже специально для них пишите пьесы, так, чтобы роли им подходили, как одежда, сшитая на заказ. Несчастного официанта вы тоже для себя смастерили?
— Ничего личного в этом образе нет. Хотя, с другой стороны, я ведь очень ограниченный актер. То есть, я никогда не играю в пьесах других драматургов, не снимаюсь в чужих фильмах. Я точно знаю, что смогу сыграть, а что нет. Очень удобно, когда сам пишешь для себя роли! Я никогда не стал бы писать: «Расплакался и начал в истерике валяться по полу». Мне так не сыграть, вот я и не пишу таких пьес. А чтобы заранее знать, как все это будет звучать, я пишу вслух, проговаривая каждое предложение.
— То есть вы совсем не похожи на Официанта? Вы счастливый человек?
— Мне кажется, что это беспредметный вопрос, потому что то, что принято называть счастьем, — это иллюзия, мечта, к которой мы стремимся. Стремимся бессмысленно, так как в стремлении своем к мечте проходим мимо настоящего счастья. Настоящее, великое счастье — это секунды. Секунда на пляже, когда вдруг подул правильный ветер, и в то же мгновение вы встретились взглядами с женой и ребенком. Или мгновение восхода или заката солнца. Или Вашего обоняния вдруг коснулся какой-то приятный запах. И тогда через все тело проходит волна счастья. Но длится это максимально минуты две.
— Почему же все-таки зритель хочет видеть, наоборот, несчастье?
— Потому что всегда приятно осознавать, что у тебя дела еще вовсе не так плохи. У меня был период в жизни, например, когда я просто с ума сходил от всего, что связано с экспедициями на Эверест. На эту тему написано несколько очень неплохих книг. Драма. Люди срываются, отмораживают пальцы. И ведь ничего нет приятнее, чем читать такую книжку в теплой постели. Обо всех их испытаниях и лишениях. За этим люди и приходят на тяжелый фильм.
— Вы следите за реакцией публики на свои особые приемы, шутки, повороты сюжета?
— Я, видите ли, уже заработал себе имя, что, мол, на моих спектаклях смешно. Часто придет публика и сразу как сядет — начинает хохотать. Противно просто. Хочется подойти и ударить по голове таких. Посмотри сначала о чем, потом смейся! Больше всего мне нравится добиваться такого эффекта, когда зритель смеется, сам того не желая. Нервный смех. Например, в пьесе «Маленький Тони» — потом мы еще фильм такой сняли — главную героиню в конце убивают топором. Она выскакивает за окно, но муж настигает ее и наносит три сильных удара по спине. Зритель не может поверить, что на самом деле все понарошку. На самом деле она уже давно отпрыгнула в сторону, но зритель видит только бах, бах, бах топором. Зал замирает. При том, что среди них достаточно умные люди, чтобы понять, что мы не будем так просто жертвовать новой молодой актрисой, они не могут поверить, что актриса жива. По залу прокатывается такой самопроизвольный смешок. Трудно передать этот волшебный звук. И так — почти на каждом спектакле.
— И все-таки — что для вас успех? На Фестивале Нидерландского Кино в прошлом году как вы перенесли победу «Черной Книги» Пола Верхувена, а не «Официанта»?
— О, это для меня вообще не соревнования. Если бы мы в беге соревновались, тогда да. А тут один сделал фильм, другой сделал фильм, а потом несколько человек встретились и одному дали приз. Детский сад расстраиваться по этому поводу.
— «Официант» все равно воспринимается голландским зрителем в связке с «Черной Книгой». Вышли они почти одновременно, да еще и роль основного антигероя в них играет один и тот же немецкий актер Вальтер Кубус!
— Я его встретил в компании коллег по «Черной Книге». Я их всех знаю. А я как раз подыскивал злодея-соседа своему официанту. И я подумал, черт возьми, вот был бы идеальный злодей. Тогда я его спросил, умеет ли он по-голландски разговаривать. А он ответил по-голландски: «Раз, два, три, четыре, пять. Кто не спрятался, я не виноват!» Позже выяснилось, что у него абсолютный фонетический слух. Самое смешное, что голландская публика по акценту приняла его за «юхо» — криминального авторитета из бывшей Югославии.
Сам Ван Вармердам предпочитает публику французскую. Она, по его словам, более открыто принимает и понимает абсурд. Вероятно, благодаря культурному наследию, говорит режиссер. Голландцы, чей менталитет до сих пор заражен идеями кальвинизма, любят задавать вопросы типа «И каков же смысл вашего произведения? В чем его идейная ценность?»
— А почему вы пишете под псевдонимом «Мексиканская собака»?
— Когда мы с братом в 1970-е годы организовали этот театр, еще в ходу было довоенное выражение «мексиканская собака». Раньше ведь, когда радио захочешь послушать, иногда шли серьезные помехи. Вместо любимой передачи — «Ууууууууу!» Эти помехи и прозвали «мексиканской собакой». Я был слишком молод, но слышал это выражение от старшего поколения. «Ты слышал, что по радио вчера передавали? — Нет, вчера мексиканская собака выла, не слыхать было ничего». Какой образ, а? Где-то далеко, за океаном воет собака, и ее вой доносится до нас по радио.
— А где бы вы еще непременно хотели побывать, что успеть сделать?
— Моя беда в том, что я не путешественник. Я боюсь на самолете летать. То есть летать не боюсь, но боюсь упасть вместе с самолетом. Когда я прочел первую книгу про Эверест, я еще думал, что тоже смогу на него подняться. Почему нет? — думал я тогда. Что я еще хочу успеть? Хочу увидеть пустыню.
— Увидеть или снять?
— Нет, просто увидеть. Но ведь мне удобства подавай. Нет, на велосипеде против ветра я еще могу. Но вот одна наша подруга недавно проехала одна пустыню на верблюдах, в Марокко. Я бы не смог. Мне нужна комната в отеле. И без работы я долго не могу.
Анета Лесниковска. «Больно?»
Картину Ван Вармердама «Официант» уже закупила для показа на российском рынке компания «Премьер Видео Фильм». И еще немного о фикции в реальной жизни и о реальности на киноэкране. От мэтра перейду к новому имени. Анета Лесниковска (Aneta Lesnikovska). По происхождению — македонка, но после 14-ти лет жизни ниже уровня моря, по праву считает себя голландкой. Ее лента Does It Hurt? (название можно перевести как «Больно?») — первый за долгое время недатский фильм-«Догма». Снятый за 570 тысяч евро (большая часть этих денег — частные ссуды в банке), по всем законам «Догмы», фильм представляет собой удивительный по своей чистоте срез современной молодежи. Чистый, несмотря на то, что Анете пришлось пойти ради проекта на подлость — соврать безработным друзьям-актерам в македонской столице Скопие, что у нее есть договоренность с продюсерами из Дании, и она поснимает их всех пару недель, для проб, пока продюсеры не приедут. Не все поняли, что это были не пробы, а фильм про их реальную жизнь. На пленке оказалось все — флирт и измена одной из героинь с нидерландским кинооператором, исповедь другого участника, подавшегося в политику, о недавней связи с малолетней девочкой, застолья и частные разговоры, и еще отчаянное желание работать, реализовать свой талант.
«Большинство моих героев абсолютно ничего не знало о моем плане, и лишь постепенно, в ходе проекта некоторые догадались, что что-то тут не так. Таким образом, некоторые оказались жертвами манипуляции, для других — это был некий эксперимент», — говорит Анета Лесниковска.
— Мне показалось, что в начале картины все еще как-то пытаются играть, паясничать перед камерой, строить из себя что-то. Но вскоре, по мере развития в жизни каждого героя своей, личной, настоящей драмы, им уже не скрыть желания, обиды, злобы, растерянности. Они играют все меньше.
— Точно, отлично вы заметили. Ведь фильм так и смонтирован, в хронологическом порядке. Как события разворачивались, в такой последовательности мы их и показали. Сначала все хотели показаться таинственно недоступными, красивыми. Но по мере того, как жизнь засасывала их обратно в реальность, они осознавали, что играть не имеет смысла. Они уже часть проекта, это не пробы. А раз получил место в проекте, надо чем-то жертвовать. Вот тогда возникала дилемма.
Анета имеет в виду, прежде всего, кульминационную сцену своего фильма, в которой один из ее друзей-актеров решается снять на видео себя в любовном соитии со своей девушкой. Не думаю, чтобы самый искушенный зритель когда-нибудь видел такую красивую любовную сцену. Я честно признаюсь, что заплакала. Друг-актер затем просил Анету вернуть ему пленку. Но было уже поздно.
— Почему вы снимали в Македонии, а не в Нидерландах? У вас же тут еще больше друзей в профессии? Боялись, что в суд подадут на вас?
— Голландцы бы не решились просто на такое. Не пошли бы на такое ради кино. У нас здесь возможностей больше. Субсидий. А в Восточной Европе, где среди актеров ужасная безработица, шансов, что подвернется хороший проект, гораздо меньше. Обстановка поджимает.
— А «Догма» — утомляет? Или следующий фильм будет тоже по манефесту?
— Нет уж, кто два раза снимает «Догму» — у того точно суицидальные наклонности. Но этот фильм я подарю своим датским друзьям, на десятилетний юбилей «Догмы», который будет отмечаться в следующем году. Это мой подарок.
